Всем привет!
Сегодня у меня совсем нескраповый пост.
Недавно я наткнулась на творчество Веры Полозковой. Если кто не знает (как и я немного раньше) - это поэтесса, артистка и очень талантливая личность.
Знакомство с ней у меня началось с её поста про Одессу:
"Я умираю с этих людей.
Мама написала смску, что у нас тут будет фестиваль пародий "Большая Разница", я написала "Приезжай", и она собралась за одно утро и будет здесь в субботу. Я хожу по Одессе и ставлю вдоль улиц Канатной, Ришельевской, Большой Арнаутской, Ланжероновской и Воронцовского переулка галочки "покормить маму", "показать маме", "рассказать маме эту историю". Как, интересно, маме покажется Одесса? Будет ли она терять волю от этих разморенных кошек вдоль парапетов, от этих объявлений на дверях ("Питомцев в парадной не выгуливать") и надписей в уборных кафе ("Богинями мы были и останемся") и на карнизах ("Костя красивый мудак". "Я не хохол" - и рядом другим почерком - "Так ти чмо"). Полюбит ли она этих старичков на балконах и манеру людей разговаривать друг с другом через улицу; драные шлепанцы, масляные пятна солнца на асфальте, платаны, будто бы обтянутые натовским камуфляжем? Дребезжание такси на брусчатке и манеру переспрашивать адрес "Базарная угол чего?", "Греческая угол какая?". Понравится ли ей самый вкусный в городе фалафель, который готовит величавый сириец на углу Троицкой и Преображенской? Куда вести ее сначала - к любимым туркам за кебабом, к любимым китайцам за свиными ушками или к любимым евреям за фаршированной рыбой, такой же вкусной, как готовила бабушка Руслана?
Здесь на все лето отключают горячую воду, коммуникации в каждом дворе обнажены, как мыщцы, и обернуты толстым слоем утеплителя, свет вырубают на сутки в половине районов, потому что полетел трансформатор в порту, при этом они сходу назовут тебе место, где лучше всего ремонтируют обувь, крышу, с которой самый безумный вид на город, грузина, у которого лучшие арбузы в квартале, и какую рану ты делаешь им в сердце, когда тратишь свою жизнь на мудаков. Поразительная находчивость, фантазия и редчайший дар уюта, с которыми одесситы строят быт и день, обезоруживает меня. Можно клясть президента и мэра, но не заехать с утра перед работой в цукерню и не умять наполеончика с крепким кофе - это себя не уважать. Можно всю неделю возвращаться с работы в десять с языком на плечо, но не разбудить в воскресенье в восемь утра всю ноющую семью и не повезти на моречко - это быть поцем в самом худшем смысле слова. Никуда не пойдем, будет скучный семейный вечер, сварим тайского супу с креветками, накатим розовенького и посмотрим "Одинокого мужчину". Нет, ты можешь не ехать, но у нас тархунчик и пол-арбуза в холодильнике. И вареники с черникой. Но ты можешь не ехать, конечно.
О, я дома. I do belong here.
Жить в Одессе - значит признать, наконец, что тебе разонравилось страдать. Жить в Одессе и страдать - это немножко смешно, как приехать в пятизвездочный отель с кипятильником и плащ-палаткой. Все уже, выдохни. Попускайся. Посиди погрейся, это бесплатно.
О, мы были бы прекрасные люди, если бы нам тоже давали по двести пятьдесят солнечных дней в году. Мы были бы душистые, терпкие и тугие, как виноград изабелла. Мы носили бы себя как выходное платье, выгорали бы по лямкам маек и умели бы дать шика. Мы были бы одесситее самих одесситов, и все наше унылое кацапство развеялось бы над нами, как едкий дым."
Мама написала смску, что у нас тут будет фестиваль пародий "Большая Разница", я написала "Приезжай", и она собралась за одно утро и будет здесь в субботу. Я хожу по Одессе и ставлю вдоль улиц Канатной, Ришельевской, Большой Арнаутской, Ланжероновской и Воронцовского переулка галочки "покормить маму", "показать маме", "рассказать маме эту историю". Как, интересно, маме покажется Одесса? Будет ли она терять волю от этих разморенных кошек вдоль парапетов, от этих объявлений на дверях ("Питомцев в парадной не выгуливать") и надписей в уборных кафе ("Богинями мы были и останемся") и на карнизах ("Костя красивый мудак". "Я не хохол" - и рядом другим почерком - "Так ти чмо"). Полюбит ли она этих старичков на балконах и манеру людей разговаривать друг с другом через улицу; драные шлепанцы, масляные пятна солнца на асфальте, платаны, будто бы обтянутые натовским камуфляжем? Дребезжание такси на брусчатке и манеру переспрашивать адрес "Базарная угол чего?", "Греческая угол какая?". Понравится ли ей самый вкусный в городе фалафель, который готовит величавый сириец на углу Троицкой и Преображенской? Куда вести ее сначала - к любимым туркам за кебабом, к любимым китайцам за свиными ушками или к любимым евреям за фаршированной рыбой, такой же вкусной, как готовила бабушка Руслана?
Здесь на все лето отключают горячую воду, коммуникации в каждом дворе обнажены, как мыщцы, и обернуты толстым слоем утеплителя, свет вырубают на сутки в половине районов, потому что полетел трансформатор в порту, при этом они сходу назовут тебе место, где лучше всего ремонтируют обувь, крышу, с которой самый безумный вид на город, грузина, у которого лучшие арбузы в квартале, и какую рану ты делаешь им в сердце, когда тратишь свою жизнь на мудаков. Поразительная находчивость, фантазия и редчайший дар уюта, с которыми одесситы строят быт и день, обезоруживает меня. Можно клясть президента и мэра, но не заехать с утра перед работой в цукерню и не умять наполеончика с крепким кофе - это себя не уважать. Можно всю неделю возвращаться с работы в десять с языком на плечо, но не разбудить в воскресенье в восемь утра всю ноющую семью и не повезти на моречко - это быть поцем в самом худшем смысле слова. Никуда не пойдем, будет скучный семейный вечер, сварим тайского супу с креветками, накатим розовенького и посмотрим "Одинокого мужчину". Нет, ты можешь не ехать, но у нас тархунчик и пол-арбуза в холодильнике. И вареники с черникой. Но ты можешь не ехать, конечно.
О, я дома. I do belong here.
Жить в Одессе - значит признать, наконец, что тебе разонравилось страдать. Жить в Одессе и страдать - это немножко смешно, как приехать в пятизвездочный отель с кипятильником и плащ-палаткой. Все уже, выдохни. Попускайся. Посиди погрейся, это бесплатно.
О, мы были бы прекрасные люди, если бы нам тоже давали по двести пятьдесят солнечных дней в году. Мы были бы душистые, терпкие и тугие, как виноград изабелла. Мы носили бы себя как выходное платье, выгорали бы по лямкам маек и умели бы дать шика. Мы были бы одесситее самих одесситов, и все наше унылое кацапство развеялось бы над нами, как едкий дым."
Не правда ли легко, живо и невероятно тепло написано? Я продолжаю своё знакомство с этой замечательной девушкой! Под катом вас ждёт ещё несколько заметок Веры (про Нью-Йорк и про талант) и стихотворение, что очень понравилось:
Вера Полозкова про Нью-Йорк:
У меня никогда не было специальной детской мечты про Нью-Йорк; про Лондон, например, есть, ее даже жалко разрушать тем, чтобы туда, наконец, поехать; а про Нью-Йорк я знала, что это дорогие декорации к культовому кино, что по нему в поисках утраченного покоя ходит маленький Оскар из "Жутко громко и запредельно близко" Джонатана Сафрана Фоера и что там жил Бродский; в общем, мы были не представлены, едва наслышаны друг о друге.
А он оказался, конечно, пограничной, предапокалиптической красоты; иногда это было физически трудно выносить, хотелось где-то отсидеться, пока тут такая гигантомания и пестрота; в нем несколько десятков небольших городов, в которых разное все, от лиц и запахов до шрифтов на вывесках и формы плафонов фонарей (в китайском квартале у них уголки загибаются); он взрослый, остроумный, резкий, требовательный эксцентрик, этот город, не успеваешь парировать, уворачиваться; белые воротнички в костюмах заходят в тесную китайскую жраленку с липкими столами взять по порции вкуснейших пельменей за полтора бакса и азартно сточить их где-то неподалеку (например, на площади Конфуция, как мы); пожилой негр в печали играет что-то на гитаре посреди пустого перрона в метро - себе самому, сидя на лавочке; темнокожая пара, пристойно одетая (она с сиреневыми волосами) спит в обнимку на скамейке в городском парке; голые по пояс парни танцуют брейк у входа в музей Метрополитан. В такси можно заплатить кредиткой, ни одного таксиста, похожего на просто таксиста, нету в помине - в зеркальце заднего вида всегда либо седобородый сикх в тюрбане, либо темного дерева дядя, лузгающий семечки, а первый, которого я увидела, был немолодым китайцем, писавшим в стакан, не сбавляя при этом скорости.
Иногда кажется, что люди, которые ходят по улицам, наняты большими корпорациями в целях повышения градуса стильности в воздухе.
Я посмотрела за четыре дня три бродвейских мюзикла, купила пять платьев и прошла пешком примерно тридцать километров. С некоторых пор мне снится High Line Park - разбитый на месте старой железнодорожной линии городской сад, где цветы и травы прорастают прямо сквозь рельсы, стоят шезлонги с самым безумным видом на город и стены по всему маршруту следования расписывают уличные художники: отчетливо казалось, что ты был бы куда лучшим человеком, если бы жил неподалеку: даже скворечники там были дизайнерские, про сломанную перспективу. Еще невозможно пережить, как нью-йоркцы непринужденно справляются со вавилонским смешением рас, языков, ориентаций, кухонь, цветов и фактур - легко, но неравнодушно: они интересуются друг другом и всё непрерывно обсуждают: таксист в пробке переговаривается с парковщиком банка о том, что выспаться им обоим предстоит явно не в этой жизни.
В Нью-Йорке не умеют вина и кофе, как мы привыкли, у них другие розетки, меры веса, длины и температуры, зато - я шутила - родные доллары принимаются всюду без извечного жеманства с поиском обменников; зато он идет тебе как на тебя шитый, без предисловий. В нем вообще трудно оказаться изгоем, крайности - это его основа. И он, конечно, весь про искусство зрелищ, победу визуального, мастерство самопрезентации. И при этом он не заносчив, ему про тебя тоже интересно - темнокожий мальчик из бара, с которым вы проулыбались друг другу полчаса в день твоего прилета, честно приходит на крышу небоскреба послушать, как ты читаешь - ни слова не понимая по-русски. И он не фейк, не имитация, не упаковка из-под ничего - он заключает невероятное число смыслов и историй.
А он оказался, конечно, пограничной, предапокалиптической красоты; иногда это было физически трудно выносить, хотелось где-то отсидеться, пока тут такая гигантомания и пестрота; в нем несколько десятков небольших городов, в которых разное все, от лиц и запахов до шрифтов на вывесках и формы плафонов фонарей (в китайском квартале у них уголки загибаются); он взрослый, остроумный, резкий, требовательный эксцентрик, этот город, не успеваешь парировать, уворачиваться; белые воротнички в костюмах заходят в тесную китайскую жраленку с липкими столами взять по порции вкуснейших пельменей за полтора бакса и азартно сточить их где-то неподалеку (например, на площади Конфуция, как мы); пожилой негр в печали играет что-то на гитаре посреди пустого перрона в метро - себе самому, сидя на лавочке; темнокожая пара, пристойно одетая (она с сиреневыми волосами) спит в обнимку на скамейке в городском парке; голые по пояс парни танцуют брейк у входа в музей Метрополитан. В такси можно заплатить кредиткой, ни одного таксиста, похожего на просто таксиста, нету в помине - в зеркальце заднего вида всегда либо седобородый сикх в тюрбане, либо темного дерева дядя, лузгающий семечки, а первый, которого я увидела, был немолодым китайцем, писавшим в стакан, не сбавляя при этом скорости.
Иногда кажется, что люди, которые ходят по улицам, наняты большими корпорациями в целях повышения градуса стильности в воздухе.
Я посмотрела за четыре дня три бродвейских мюзикла, купила пять платьев и прошла пешком примерно тридцать километров. С некоторых пор мне снится High Line Park - разбитый на месте старой железнодорожной линии городской сад, где цветы и травы прорастают прямо сквозь рельсы, стоят шезлонги с самым безумным видом на город и стены по всему маршруту следования расписывают уличные художники: отчетливо казалось, что ты был бы куда лучшим человеком, если бы жил неподалеку: даже скворечники там были дизайнерские, про сломанную перспективу. Еще невозможно пережить, как нью-йоркцы непринужденно справляются со вавилонским смешением рас, языков, ориентаций, кухонь, цветов и фактур - легко, но неравнодушно: они интересуются друг другом и всё непрерывно обсуждают: таксист в пробке переговаривается с парковщиком банка о том, что выспаться им обоим предстоит явно не в этой жизни.
В Нью-Йорке не умеют вина и кофе, как мы привыкли, у них другие розетки, меры веса, длины и температуры, зато - я шутила - родные доллары принимаются всюду без извечного жеманства с поиском обменников; зато он идет тебе как на тебя шитый, без предисловий. В нем вообще трудно оказаться изгоем, крайности - это его основа. И он, конечно, весь про искусство зрелищ, победу визуального, мастерство самопрезентации. И при этом он не заносчив, ему про тебя тоже интересно - темнокожий мальчик из бара, с которым вы проулыбались друг другу полчаса в день твоего прилета, честно приходит на крышу небоскреба послушать, как ты читаешь - ни слова не понимая по-русски. И он не фейк, не имитация, не упаковка из-под ничего - он заключает невероятное число смыслов и историй.
Интервью порталу "Сноб" об альбоме, процессах письма и книжке "Луна и грош"
Тебе нужно мучительно дождаться, пока из этих пятен и мазков проявится текст. Поэтому у меня нет никаких проблем с гордыней в этом смысле. Я понимаю, что сам этот импульс не наш, не из нас, не нам принадлежит. А приходит откуда-то из далекого далека. И нельзя думать, что ты это присвоил или приручил. Есть много всяких историй о человеке и таланте. О том, как сначала они жили отдельно, и человек пытался договориться с талантом. Раньше это были два разных существа. А потом эпоха Возрождения сыграла злую шутку с человеком, переселив творческое начало внутрь человека. И тут все начали сходить с ума. Им не пишется, не рисуется, а хочется, но не выходит. А просто существо, которое было с ними во взаимодействии, их покинуло. Ну что же, бывает. Есть занимательная история на эту тему. Том Вейтс ужасно злится на себя, что он не успевает записать добрую половину своих песен потому, что они приходят к нему в неподходящий момент. И вот однажды он едет в машине, в голове крутится кусок песни — он останавливается, выходит и говорит: «Я немножко за рулем, да? Наверное, не заметно, но я еду из одного места в другое, спешу очень. Я не могу сейчас ничего записать, не могу сесть и досочинять. Может быть, пойдете к Леонарду Коэну? У Коэна больше времени».
И стихотвореньице:
лучше йогурта по утрам
только водка и гренадин.
обещай себе жить без драм -
и живи один.
все слова переврутся сплошь,
а тебе за них отвечать.
постарайся не множить ложь
и учись молчать.
Бог приложит свой стетоскоп -
а внутри темнота и тишь.
запрети себе множить скорбь -
да и зазвучишь.
только водка и гренадин.
обещай себе жить без драм -
и живи один.
все слова переврутся сплошь,
а тебе за них отвечать.
постарайся не множить ложь
и учись молчать.
Бог приложит свой стетоскоп -
а внутри темнота и тишь.
запрети себе множить скорбь -
да и зазвучишь.
Надеюсь вам понравилось, как и мне)
Желаю вам неисчерпаемого вдохновения и спасибо, что заглянули:)
0 коммент.:
Отправить комментарий